Eternal

[Viktoria]

и тут начинается что-то невообразимое.
одни крадут твоё имя, другие от тебя открещиваются,
но самое главное, ты начинаешь жить по зимнему
времени, в зимнем пространстве. и снятся вещие
сны. и только. приходится их все запоминать
вглядываться в себя, крадучись как тать,
вглядываться в каждого встречного,
вваливаться к друзьям, разыгрывать из себя беспечного...
главное следовать за белым кроликом,
главное с тропинки никуда не сворачивать,
вы не думайте, я никогда не была алкоголиком,
разве что неудачливым сказочником.

[Viktoria]

все темы - избиты, как наши души.
как наши надежды.
каждый день ты выходишь из душа
в чужой одежде,
в чужом теле, в чужой коже,
как хамелеон,
в голосе, в речи твоей то же-
чужой тон.
все наши беседы- о важном,
не так уж важны. а вдруг?
человек напротив, кажется мне бумажным,
вырезанным рабом чьих-то дрожащих рук.
на новый год его повесят на елку
и будут вокруг водить хороводы,
когда я была жестоким ребенком,
я тоже вырезала бумажных уродов.

[Viktoria]

растрепались,выбились из-под косынки волосы,
и она, онемевшая, считает бессчетные полосы,
обесцвеченные полоски железной дороги.
исцарапанные обхватывает ручками тонкими ноги.

придорожная, вечно ждущая, вечно смотрящая,
не спешит уходить, сидит всё себе и молится,
о том, что столько лет солнце здесь настоящее,
о том, что столько лет здесь поезда водятся.

ничего не меняется, нет, ничего не меняется.
бесконечная череда разлук к горизонту тянется,
и она, одержимая, все сидит, не сдается,
ожидая, что вот сейчас он вернется,

через миг, и года показались бы ей секундами.
без него даже думы её стали тусклыми, скудными.
и трава обожженная колет, щекочет ей ноги,
и никто и ничто не проходит по этой дороге.

[Viktoria]

я веселый солнечный дьявол,
и, напившись, я и созидаю и рушу.
в тех зрачках, сквозь которые видно душу,
я немало забыл, я немало оставил.

я всего лишь веселый солнечный дьявол,
расточительный на ребячество, как ни ругают,черти.
в моих песнях нет бога, как нет смерти,
потому что и в сердце моем от них ничего не осталось.

я веселый солнечный дьявол, живой и грубый.
солнце пляшет в ладонях, на языке остается привкусом винным
мне не нужно грешить, чтобы в чем-нибудь быть быть повинным-
люди каждый день скалят острые огроменные зубы.

[Viktoria]

не помню-какое- двадцатое октября.
мне думается, меня прокляли. и думается, не зря.
твои глаза- теперь из слоновой кости, из
гулких тоннелей метро, я съезжаю вниз

на пол, в ад всё ещё не позвали.
и мне не смешно, почему-то совсем не смешно.
мне кажется, мне надели на голову мешок,
и в холод осенний выпустили-расстреляли.

октябрь был мерзок. я помню как превратилась в прах
как мерзко песок скрипел на зубах,
как мерзко и уничижительно билось в грудь:
подай же мне руку, хоть кто-нибудь.

[Viktoria]

кроличья нора

ты сказал, ты не чувствуешь боли.
не чувствуешь ничего и терпеть не можешь моё нытье.
ты сказал, что норой, в коей ты живешь не доволен,
и что время ослабило необратимо твоё чутьё.

мы гуляли по той тропинке, где умерли позже,
если даже когда-то мы были и вправду похожи,
наши кости сказались до отвращения разными.
до физической боли, которую ты ощутил не сразу. мы

ныне немые, как рыбы. безглазые как луна.
у норы, в коей ты живешь, не оказалось дна.
сейчас она не способна укрыть хоть кого-то из нас,
и я даже костями теперь ощущаю, который час.

[Viktoria]

я избегаю слишком важных тем,
(как прежде, нахожу удобный лаз)


рассвет далек, пустыня не имеет стен,
и не имеет глаз


рассвет далек. и выжженный покой
пугает и томит
я не несу креста, давящего на мой
уставший стан, отныне он забыт.

надломленный хребет,
и тьма- не слишком тьма.
из всех меня преследующих бед,
ты-меньшая беда.


идущий рядом,
наблюдающий меня,
глядящий всюду, абсолют,
ты, замечаешь, истинный и ложный,


что здесь, зрачки мои, возможно,
напоминают пару неглубоких блюд.
пустыня разрастается день ото дня,

и ты нарек мою пустыню адом.

[Viktoria]

у меня есть ключ почти ото всех дверей.
у меня в действительности нет ничего.
по шоссе, где так много преследующих смертей,
ускоряя шаг, на какую ненависть способен бог
зная, я прокладываю свой путь.
я слепой, я не вижу как тянут они
свои руки, обвитые корнями, и если б я мог заснуть,
я достал бы из их глазниц, раздражающие меня огни.
я, преследуемый невеждами,
желающими сжечь меня, содрать с меня кожу,
не понимающими, что прежде им
придется избавиться от того, в чьи вожжи
они запряжены, бегу по пустынной, разграбленной
вашей родной земле, и делит ваш любимый бог
эту землю, повернувшись к вам и вашим молитвам спиной,
ухмыляясь, как только бы он ухмыляться мог.

[Viktoria]

я- бутылка, полная ненависти,
выпей мой яд, выпей мою душу, пока она ещё способна обжигать,
разбей меня о головы своих врагов.

я- бутылка,
бутылка самого крепкого напитка, который тебе приходилось нести
который тебе приходилось брать,
стыдливо опуская глаза, приближаясь к кассе, вылавливая мелочь из карманов штанов.

я бутылка. бутылка ненависти.
самая тяжелая бутылка, которую тебе приходилось нести.

[Viktoria]

на площади снова в работе висельница.
площадь искалеченную, толпа ревущая топчет.
в толпе нет ни одного приличного лица,
толпа истерично, но очень задорно хохочет.

все они хотят тебя узреть,
присягнуть тебе, да вокруг твоей шеи обвиться.
повешенному спокойно никак не висится,
и он продолжает, болтаясь некрасиво, на толпу бухтеть.

а ты не хочешь видеть такого,
у тебя и так голова распухшая и тяжелая, забот полна.
и тебе в таком состоянии не исцелить больного,
из бочки воды не сделать и капли вина.

и я стою, растерянный, кричу истошно,
что, пожалуй, так и умереть от стыда можно,
и если это безобразное шествие сейчас же не прекратится,
то даже кретин повешенный начнет креститься.