Закоулки бетонных джунглей

[Husky73]

3-5-7


В небольшой комнате, расположенной где-то в глубине чудовищного сплетения бетонного кишечника типичного правительственного здания, горит стоящая на столе лампа. Дешевая штука с зеленым абажуром, из тех, что помнили еще Рузвельта, когда он был кандидатом, даже лампочки к ней идут из старого ящика на складе, осталось еще три штуки, больше таких не делают. Такой же дешевый письменный стол, переживший изготовившего его столяра, фабрику, на которой его сделали и даже город, в котором была эта фабрика. Зато алюминиевая инвентарная табличка, на которой уже несколько раз перебили номера (последний раз – когда Уотергейт еще был новостью), была на месте.
Стены в два цвета: состарившийся голубой и пропитанная нескончаемой пылью и сигаретным дымом некогда белая штукатурка. Скрипучий деревянный пол, два раздолбанных стула (непарные, один на колесиках, с продранной на спинке обивкой, второй – расшатанный деревянный, с рыжей кожей, протертой и растрескавшейся). Обстановка не Версаль.
В комнате находятся двое.
Один – высокий, поджарый, повесивший свой темно-серый пиджак на спинку стула, под рубашкой цвета сливок, поверх которой надета «сбруя» с «глок-18», угадываются мускулы пловца или гимнаста. Галстук в три полоски ослаблен, на остром подбородке с длинной ниткой старого пореза – вечерняя щетина. С кармана свисает карточка с фото, гербом и крупной надписью – «Агент Энтони Б. Джордано», и прочая информация, но шрифт мелковат, чтобы прочесть отсюда. Когда носитель карточки наклоняется вперед, видно, что у него угольно-черные волосы и внимательные, усталые серые глаза, нос с легкой горбинкой – он очень напоминает породистую гончую.
Второй сидит прямо, не попадая в конус света, видны только его руки, торчащие из манжет винно-красной рубашки и темно-серого, почти черного пиджака. И рубашка, и пиджак будут, пожалуй, раз в десять дороже тех, которые носит мистер Джордано. Левая рука с безупречно отполированными ногтями лежит неподвижно. Более того, можно сказать, что она лежит монументально, как если бы она была высечена из мрамора в человеческий рост: ее вес, совершенно запредельный для нормальной человеческой руки, кажется, составляет несколько тонн. Единственное движение, исходящее от нее – мерное, мертвенное поблескивание дергающейся по кругу секундной стрелки на циферблате дорогих часов, которых иному человеку хватило бы на часовой магазин и машину. Правая рука ведет себя чуть живее: если присмотреться, то видно движение, которыми указательный палец отбивает бесшумный ритм, один раз в три секунды. Была такая пытка - капли ледяной воды, падающие на затылок.
Агент Джордано читает, немного подсевшим голосом, документы, лежащие в раскрытой перед ним папке.
- Патрон .357 Магнум был разработан компанией Смит и Вессон в 1934 году и с тех пор получил весьма широкое распространение благодаря сочетанию высокой мощности, точности, пробивного и останавливающего действия.
Черно-белая фотография.
- Дэниэл Фитцрой Бойнс, он же «Дэнни Мик», главарь ирландской организованной преступности нашего города во времена «сухого закона». Потомственный преступник, по имевшимся данным, обладавший состоянием в несколько миллионов долларов, тех долларов, сделанным на контрабанде спиртного. Убит в 1935 году. Смерть наступила в результате выстрела с дальнего расстояния из револьвера под патрон .357 магнум, пуля попала в левый глаз и пробила мозг, вот здесь, как видите, этим самым мозгом залит весь левый угол кадра. Миллионы Бойнса, которые он хранил в наличных, так и не были найдены.
Руки Джордано пошарили в папке, вытащили еще одно фото, с прикрепленными к нему несколькими листками машинописного текста.
- Джеймс Руби, настоящее имя – Яков Рубинштейн, он же «Джимми Малыш», «Шутник», родился в семье еврейского эмигранта, на пароходе. Босс еврейской преступной группировки, «правившей» городом с 1935 по 1939 годы. Застрелен в декабре 1939, на выходе из ночного клуба «Свинглайн». Один выстрел из револьвера, пуля попала в левый глаз, прошла навылет и смертельно ранила его помощника, Барри «Большого Б» Блюма.
На фото – человек в светлом пальто, лежащий на тротуаре. Рот открыт, руки со скрюченными пальцами торчат вверх, будто пытаются за что-то ухватиться.
- Смерть Руби произошла во время расследования, которое ФБР вело в связи с отмыванием денег и центральной фигурой в нем был Руби. Номера счетов ушли в могилу вместе с убитым.
Агент посмотрел в темноту, туда, где предположительно, находились глаза его визави. Молчание.
- ОК, 1946 год, убийство Антонио Лацетти, второго человека в семье Фиорентино. Его труп был подброшен к ресторану «Гварди». 56 огнестрельных ранений, в него опорожнили несколько автоматных магазинов и…
Фотография – стальной стол, на нем изорванное пулями тело, на его правой руке не хватает безымянного пальца. Голову придерживает руками в резиновых перчатках прозектор в черном фартуке. Вместо левого глаза у тела дыра.
- И, как видите, 57-е в левый глаз из револьвера, тот же .357. Эксперты затруднились сказать, был ли это первый или последний выстрел. Точно так же затруднительно было ответить на вопрос, куда делись двести двадцать фунтов нацистского золота, которые люди Лацетти контрабандой ввезли из Европы.
Цветная фотография. Седой мужчина в яркой «гавайской» рубахе лежит ничком на белом гравии, неловко подвернув под себя руку, в другой руке поводок, маленькая собачонка, вопросительно смотрящая на убитого хозяина. С одной ноги слетела летняя туфля. Вокруг головы – круг пропитанный кровью.
- Джек Фиорентино, 1961 год. Считается, что его убили представители «старой школы» за то, что Фиорентино начал заниматься продажей наркотиков. Убит вечером 20 июля, когда вышел погулять со своим тойтерьером Тинки. Выстрел с близкого расстояния, пуля вошла через левый глаз и вышла через заднюю часть головы, расплющившись о стену. Тоже .357. В ходе расследования обстоятельств гибели выяснилось, что пропала принадлежавшая ему коллекция картин мастеров Возрождения, которая потом, в 1972 году, всплывет на аукционе и будет продана за несколько десятков миллионов фунтов стерлингов.
Пауза. Шорох бумаг, еще несколько фото. Пышная постель, торчат ноги в носках.
- Это интересно. Аарон Патрик Уэллс, бывший агент ЦРУ, подозревавшийся в причастности к делам в «золотом треугольнике» при администрации Никсона. В его личном деле вымарано больше страниц, чем в моем – написано. Задушен в спальне отеля «Беверли» в 1974 году, после чего был произведен выстрел в левый глаз с близкого расстояния из револьвера .357. Бывшая с ним в одном номере некая Эйприл Хикс, на тот момент 14 лет, утверждала, что отошла на 3 минуты в туалет, ничего не видела и не слышала. Кроме тела и следов на нем ничего найти не удалось. Был чудовищный скандал, своего рода «Уотергейт» с глушителем, нити вели в Сенат и чуть ли не в Белый Дом. Особую пикантность делу придает то, что примерно через тридцать минут после предполагаемого момента смерти Уэллса некто снял все деньги со всех счетов, принадлежавших ему и его двум сослуживцам по ЦРУ, Эдвину Росси и Марку Бергеру. Их тела найдут через сутки в сгоревшем трейлере в пригороде.
Джордано снова испытующе посмотрел на собеседника. Тишина, даже дыхания не слышно. Следующее фото – толстый усатый мужик сидит, понурившись, на полу, привалившись спиной к стене, украшенной пошлыми золочеными завитушками а-ля Людовик XIV. Белая футболка и стена забрызганы кровью.
- 1983 год, мистер Рейган на коне, а Бруно Эспиноза, руководитель пуэрториканской оргпреступности в нашем городе, решил сыграть в ящик. Я даже не буду называть причину, она уже здесь звучала раз пять или шесть – опять-таки выстрел в левый глаз. Пропали 40 миллионов долларов наличными, вся выручка за рекордную партию кокаина, поступившую в наш город.
Агент захлопнул папку.
- Я мог бы продолжать и дальше. В этой папке еще есть эпизоды из 1990, 1996, 1999 и 2005 годов. Везде один и тот же почерк - крупного преступника убивают выстрелом из одного и того же револьвера .357 магнум в левый глаз, а его деньги пропадают.
Если бы я расследовал эти разрозненные эпизоды, я предположил бы, что эта длящаяся уже 70 с лишним лет свистопляска является делом рук какой-то секретной организации, например профсоюза бывших полицейских, которые таким оригинальным методом очищают наш город. Я не верю в 100-летнего Кайзера Созе, убийцу убийц и охотника за охотниками. Такие традиции может поддерживать только организация, существующая дольше, чем длится обычная человеческая жизнь.
Но если бы мне хватило ума объединить все эти эпизоды в одно большое дело… Будь я умнее, я предположил бы, что суть этих преступлений не совсем в убийстве. У меня могло бы создаться ошибочное впечатление, что каждый раз жертву «доращивали» до товарной спелости и потом убирали. И, возможно, целью этой организации было просто зарабатывание денег: преступнику расчищали дорогу, делали из него крупного воротилу, позволяли заработать миллионы, инвестируя в него часть денег его предшественников, а потом «срывали с ветки» и повторяли цикл.


Палец правой руки замер, затем плавно опустился на поверхность стола. Голос, который зазвучал вслед за этим, можно было бы охарактеризовать как «бесцветный». Таким он и был – глубокий, но тусклый, почти лишенный модуляций, будто покрытый пылью, осторожный, как тигр, крадущийся ночью в джунглях.
- Это весьма интересная версия, мистер Джордано. Я надеюсь, что вы понимаете, насколько важно то, чтобы подобные мысли не пришли больше ни в одну голову?
- Да, сэр. Полностью понимаю.
- Все эти разрозненные факты… Избавьтесь от них. Пусть они будут погребены в архивах. В разных архивах. А кое-что можно отправить на утилизацию. Надеюсь, вы также понимаете, мистер Джордано, что теперь ответственность за них лежит на вас?
- Да, сэр. Понимаю и готов действовать.
- Хорошо. Вы получите причитающееся вам в конце недели. Что-то еще?
- Мистер Салливан, сэр… Это касается лично вас
Пауза. Тяжелая, плотная как железобетонный блок, нависший над головой.
- Да?
- Простите за столь скромный подарок...
Агент Джордано поставил на стол лакированную деревянную коробку и открыл крышку. Внутри, на зеленом бархате, тускло блестя вороненым телом, лежит револьвер.
- Он изготовлен в единственном экземпляре по персональному заказу. Никаких следов, никаких номеров, никаких зацепок. Полностью ручная работа. Здесь 50 патронов .44 Магнум.
Руки не сдвинулись не на миллиметр.
- Я прошу вас, сэр. Ради вашей безопасности - измените почерк, ведь вы же уже делали так в 1935 году…

[Netaruell]

О, да! Как же я люблю твой стиль. Ты знаешь)
Но вот это предложение: "Один – высокий, поджарый, повесивший свой темно-серый пиджак на спинку стула, под рубашкой цвета сливок, поверх которой надета «сбруя» с «глок-18», угадываются мускулы пловца или гимнаста." Я только раза с третьего-четверного поняла, что под рубашкой угадываются мускулы, до этого рубашка читалась вместе с пиджаком и было вообще непонятно. Может, конечно, 5 утра виновато)
Момент про руку с часами цепляет.

[Husky73]

Ноль

«Увы, молодой человек, но ваш стиль не востребован. Как успешный художник, вы – ноль».
«Твои знания равны нулю!»
«Для меня ты ничто – ноль! Убирайся!»
Да-да, и так, с бесчисленными вариациями, бесчисленное множество раз, во множестве ситуаций. Не знаю, тысячу, сто тысяч, миллион раз. Другой бы уже устал от этого или к чертовой бабушке свихнулся, но я лишь пожимаю плечами, и, говорят, улыбаюсь улыбкой печального идиота.
Разрешите представиться – человек-ноль. Супермен пишется с большой, а я, человек-ноль, пишусь с маленькой. Впрочем, нельзя сказать, что я ноль без палочки, у меня есть своя палочка – швабра, которой я машу с девяти до восемнадцати.
Началось все это двадцать семь лет назад, когда придурок-акушер помешал мне удавиться мамочкиной пуповиной, и мир был огорчен тем, что на свет появился Доминик Зеротис.
Зеротис… Боже мой, от одной этой фамилии можно полезть на стенку. Со времен детского сада я с неизбежностью кирпича, брошенного в голову, именуюсь различными вариантами глумления над благородным числом, обозначающим математическое понятие пустоты.
В детском саду очередной придурок, на этот раз – психолог, нашедший в других детях бездну нереализованных талантов и способностей, констатировал, что в моем случае количество талантов равно нулю. Не то, чтобы я был круглым идиотом, тот самый ай-кью у меня был совершенно среднестатистическим, но у меня не удалось найти склонности ни к одному занятию и ни одному искусству.
Школа. Охохо… Говорят, что загреметь в каталажку на дюжину лет приятнее, чем провести их в школе. В моем случае была, наверное, виновата, невнимательность. Я просто не мог заставить себя слушать учителей, а вся эта заумь, которой они пичкали наши стремительно пухнущие детские головы, от моей отскакивала со звоном. «Он невнимателен!» Фигушки. Я мог часами наблюдать, как из куколки вылупляется сияющая бабочка. Как тень ползет по полу вслед за движением солнца и танцует в воздухе золотая пыль. Как колышутся зеленые листья, какие дырочки прогрызает в них гусеница.
Даже стать плохишом у меня не получилось: со знаменитым школьным задирой и бугаем Нилом Спрингфилдом мы были на одном уровне по оценкам, но вот по массе мы с ним разнились примерно вдвое, а умению махать кулаками – в двадцать раз. Я всегда был тонкий-звонкий. Нил потом пошел в морскую пехоту и отхватил крест и «пурпурное сердце», а ногу ему, превращенную в фарш на какой-то улочке в Могадишо, отхватили хирурги.
После школы… Охохо… Когда мои одноклассники вовсю трахали моих одноклассниц, я мямлил и краснел так, что, казалось, налитые кровью уши лопнут. «Зеро на горизонте!» - орали в коридорах школы после уроков и пытались меня «сбить» бросая банки, сумки и кроссовки. Один плюс из всего этого был – местная шпана почитала меня кем-то вроде блаженного и в районе было негласное правило «Нолика не трогать, он и так неудачник».
Ясное дело, когда я умудрился все-таки получить документы об окончании школы, я был в числе последних учеников, и на дальнейшее образование можно было не рассчитывать. На вербовочном пункте, куда я пошел, вдохновившись примером Нила, сержант чуть не загнулся от смеха – такие к нему еще не приходили. «Парень, как солдат ты – ноль! Иди домой и больше ешь». Пришлось искать работу, такую, на которую могли бы взять полное ничтожество.
Разносчик пиццы. Курьер. Консьерж. «Мальчик» в отеле. Отовсюду я вылетал с треском и почти везде был один и тот же вердикт – «Зеротис, ты полный ноль!». Когда мне было двадцать один, я даже подумывал о самоубийстве. Купил, не помню уже где, старый револьвер, приставил к голове, но вместо грохота выстрела раздался лишь мерзкий дребезжащий звон: в сраной железяке лопнула боевая пружина, и мои шансы застрелиться свелись к нулю.
Но вот, года три назад, я получил эту работу. Здравствуйте, дамы и господа, я Доминик Зеротис, уборщик. Абсолютный нуль с палочкой-шваброй. Вы абсолютно не замечаете меня, успешные, занятые, деловые. Я ноль. Пустое место в серо-голубом комбинезоне, которое день-деньской шуршит где-то рядом с вами. Люди говорили при мне о чем угодно, смотрели документы, ели, пили, кстати, даже трахались в подсобке и все это не обращая никакого внимания на меня. Мистер Филдинг, начальник нашего департамента, ставит всем меня в пример – старателен, скромен, незаметен. Правда, все время забывает, как меня зовут, но это издержки того, что я – абсолютный нуль.
Да, кстати, о департаменте…
Дело в том, что я работаю в Башне. Ну, конечно, у нее есть свое собственное особое имя, которое ей дали, когда ее возвели в тридцатые, по заказу мистера Финнегана, воротилы времен «века джаза». Правда она с тех пор чаще называлась Ирландской Башней, а когда было лень говорить «айриш», говорили просто «Башня» и всем было понятно. Говорили, что если на город сбросят ядерную бомбу, Башня упадет последней – так много в ней было сверхпрочного бетона и стальной арматуры толщиной с человека.
В Башне можно было жить – это было государство в государстве, наполненное всем, что нужно для жизни нормального человека. И такие же министерства, департаменты: лифтовый, сантехнический, уборки, ремонта и так далее. На четвертом магазин недорогой одежды, сотрудникам – скидки. На трех этажах – кафешки и ресторанчики, минимаркет, скидки сотрудникам. Заболел – пожалуйте на 16й, клиники и частные врачи. Моя обшарпанная «тойота» 1991 года на подземной стоянке. Есть ремонт обуви, парикмахерская, тренажеры, часовня, юристы и проститутки в отеле с 29 по 36 этажи. Даже если помрешь, то на 7 расположено похоронное бюро, и они всегда отдадут бесплатно гроб. Через год, после того, как я нашел эту работу, я переехал на несуществующий этаж и стал жить в маленькой каморке, с окнами, выходящими как раз на крыши города, над которым господствовала Башня. И иногда месяца по 4 не выходил из Башни вообще.
Никакой платы – просто удерживается с моей зарплаты. А несуществующий этаж это 12б, который вообще-то тринадцатый, но никто не станет снимать площади на несчастливом этаже, поэтому он 12б и на нем селят кое-каких сотрудников. Так что я – часть здания, такая же как пол, стены, дверные ручки, кнопки в одном из двадцати четырех лифтов или вечно подтекающий бачок в шестом сортире на тридцать втором этаже. И я так же незаметен, как последний шуруп, вкрученный в стену офиса. На меня не обращают внимания. Что ж, прекрасная жизнь для того, кто по сути своей нуль.
Правда, у меня есть тайное и страстное увлечение. Одно из двух. Как-то я нашел оставленный кем-то из посетителей здания ящик с красками и кистями. Наверное, это был один из художников, которые закупаются в магазине на седьмом. Я притащил его в свою конуру и он долго лежал без дела, пока я, в приступе осенней хандры, не попытался нарисовать город за окном. По памяти, естественно, я изучил его до последней трещинки в кирпичах.
Я истратил на это всю ночь и следующий день ходил как зомби. Мистер Филдинг, увидев меня, сказал, что я явно подцепил грипп, и отправил меня на три дня домой, отлежаться. А я снова рисовал. Я рисовал исступленно, нанося на загрунтованный холст (я нашел его в ящике) все, что видел – до последней капли на стекле, за которым был Город. И когда я закончил – я знал, что запечатленное на холсте гораздо точнее, лучше и красивее, чем то, что попадает внутрь моего глаза, когда я вижу окно и кусок моей каморки, вплоть до хлебных крошек на столе. И с тех пор я трачу несколько долларов в неделю на краски, кисти, холст и прочие художественные нужды, рисуя по памяти лица посетителей Башни.
То, что я ноль как художник, я услышал через полгода, когда набрался смелости и отнес несколько картин одному известному критику с сорок четвертого этажа. Ну и пусть. Доминик Зеротис будет рисовать для себя – это его единственный шанс оставить хоть какой-то след. С тех пор моих картин больше не видел никто, кроме меня самого.
Да, я забыл рассказать вам о моем втором невинном увлечении. Дело в том, что я шпионю. Да-да, шпионю. Мне интересно наблюдать за людьми, слушать их разговоры и думать о них. Это как бесплатный сериал по ящику, только интереснее, потому что все играют вживую. Ну а если ты человек-невидимка, на которого никто не обращает внимания, то тебе сама судьба предназначает быть шпионом. За несколько лет я порядочно изучил башню и все ее закоулки и даже те узенькие технические лестнички, которые были проложены внутри ее капитальных стен и несущих конструкций. При желании я мог перемещаться по ней как рыба в громадном вертикальном аквариуме, в любом направлении с нужной мне скоростью и не попадаться никому на глаза.
Я знал всех неверных мужей, всех тайных пьяниц и мелких воришек, все романы и интрижки, все сплетни в здании. Это интересно, держать в голове несколько сот сюжетных линий и ждать следующей серии каждый день. Но попутно я изучил и кое-какие другие тайны, грязноватые, страшноватые и гадкие, за которые никто не погладил бы по головке. Но мне можно – я же деталь, незаметный винтик, абсолютный нуль.
На семидесятом сидят хмурые ребята из АНБ и занимаются тем, что с помощью антенн перехватывают ведущиеся в городе разговоры. Директор строительной фирмы убил свою любовницу в процессе садомазохистских игр в специальном кабинете своего офиса и спрятал тело. В отеле на тридцать четвертом регулярно собираются мафиози и делят выручку, а на сорок пятом живет наркоторговец. И так далее.
Ну, разумеется, у меня развилось своего рода чутье, потому что я знал, что в некоторые секреты лучше вообще не соваться. Такое, например, место, начиналось с 73 этажа и до самого сьюта наверху. Это был так называемый «Офис Финнегана», который строитель Башни лично спроектировал и построил для себя. Я, в душе посмеиваясь, называл его «Темной Твердыней». Ничего особенного, но я почему-то не рискую туда лезть, чутье говорит, что ничего хорошего там не находится. Хотя туда постоянно ходили люди, туда возили всякую всячину, но я почему-то был уверен, что там действительно нет ничего хорошего.
И вот, год назад я встретил Ее. То есть как встретил… В тот день, я уловил аромат ее духов, оставшийся в девятнадцатом лифте, в котором я поднимался на уборку пятьдесят третьего этажа.
Это не были обычные духи. Обычных я нанюхался, от десяти до десяти тысяч долларов за пузырек, повыносите с мое мусорные корзины и покрутитесь среди нескольких тысяч людей разного возраста и достатка. Если бы это была цепь и ошейник с шипами, как у Броди, доберман-пинчера, которого водил с собой начальник охраны мистер Джонс (который, кстати, во всем слушался своего заместителя, мистера Салливана – монументального ирландца, который почти никогда не вылезал из офиса, разве что раз в месяц вечером проходил в соседнее здание полицейского управления), то и она не могла бы приковать меня сильнее. Я просто потерял голову от ее духов.
Я никогда не думал, что способен на такое чувство. У меня, вечного нуля, и чувства-то были какие-то нулевые. Девчонки оказывались со мной, по всей видимости, по ошибке. Но здесь… Я был так ошеломлен, что не мог рисовать все выходные, и просидел целый день, вспоминая этот аромат.
Неделю спустя я услышал ее шаги, когда протирал пол в холле на третьем этаже. Это были летящие, уверенные шаги стройной и красивой женщины. И, разумеется, богатой – я осмелился оторвать взгляд от сияющего гранитного пола, который протирал веревочной шваброй, подняв его на уровень примерно двух дюймов. Туфли на умопомрачительном каблуке, с красной подошвой, которые я оценил примерно в полторы тысячи долларов (если судить по ценам магазинов в цокольном этаже) проследовали в лифт.
Я потратил почти три недели, чтобы побольше разузнать о ней. Это того стоило.
Она работала персональным ассистентом какой-то большой шишки в «Темной Твердыне». Не трахалась с ним, а именно работала. Она тратила на костюмы, платья и обувь суммы, которые я зарабатывал за год. Мистер Розенберг, ювелир с шестого этажа говорил о ней только с придыханием и закатывая глаза. У нее был потрясающий голос, который, когда я его услышал, чуть не отправил меня в нокаут. И она им умела пользоваться – однажды я услышал, как она пела, подыгрывая себе на португальской гитаре. Когда привезли ее библиотеку, грузовой лифт пришлось гонять два раза. А еще она писала картины, я видел в ее мусоре пустые тюбики.
Она стала моей манией. Я потерял десять фунтов веса и не мог прожить недели, не увидев ее мелькнувший в холле силуэт. Я сладостно обмирал, слушая по ночам ее голос, который вентиляция доносила до меня в практически неискаженном виде. Я вдыхал запах ее духов, который оставался в коридорах и лифтах так, как будто хотел всосать в себя весь воздух Башни.
Но это было редко. Все светлое время суток она, судя по всему, пропадала в офисах «Темной Твердыни», а вечера и ночи отдавала своей страстной и творческой натуре. Но у меня так и не хватало смелости поднять глаза. И я рисовал ее, ее портреты (какой я ее себя представлял), ее силуэт. И себя. Ее и себя, в тысячах ситуаций, в сотнях вариантов и мест. И я никак не мог остановиться, забросив все свои остальные увлечения.
Однажды я даже осмелился купить за двадцать долларов роскошную темную розу в магазине на пятом и, перевязав ее ажурной золотой лентой (из магазина на седьмом) вложил в ручку на ее двери.
Три месяца спустя во мне не было ни капли сожаления или сомнений, когда я совершил самый страшный и непростительный для сотрудника Башни проступок.
Я. Пробрался. В ее. Апартаменты.
Все просто. Для ходячего нуля со шваброй достать и сделать несколько копий ключей в службе безопасности не составляет никакого труда. Меня не все подозревают в наличии, не то что в наличии преступных мыслей.
Это были десять комнат, отделанных с невероятным тщанием и вкусом. Я такое видел только по телику, когда показывали дворцы всяких европейских шишек типа королей. Каждая деталь была продумана и вылизана. Каждая комната была произведением искусства.
Когда я увидел на одном из диванов на львиных ножках ее брошенное платье, я упал на колени и из моих глаз полились благоговейные слезы. Я был счастлив, я плакал, и я был счастлив плакать в ее честь. Протянув дрожащие пальцы, я прикоснулся к прохладному шелку, и это прикосновение пронзило меня как прикосновение к облезшей от времени проводке.
Я потерял счет времени. Я, маленький, ничтожный, жалкий нуль в потертом комбинезоне, находился здесь и рыдал от счастья, вдыхая воздух, которым были наполнены ее комнаты. Я запоминал и запоминал, каждый гвоздик и каждую ворсинку, чтобы унести это воспоминания с собой и запечатлеть их на холсте. У меня даже была крамольная мысль притащить холст сюда, чтобы он перед работой пропитался ароматом ее жилья.
Надо было уходить, за огромным во всю стену окном уже наступил вечер и темное покрывало Города за ним покрылось тысячами сияющих звезд. Я рисковал всем, но я не мог, я не мог, я не мог… И тогда совершилось чудо.
Черный бархатный силуэт, затмевающий огни Города выскользнул откуда-то сбоку. Был смех, нежный и сладостный, как будто на серебряные колокольчики падал бриллиантовый дождь. И раздался ее голос. Голос, который мог приказать мне что угодно и я сделал бы это, замирая от счастья.
И этот божественный голос сказал:
«Ах Доминик, а я-то думала встретить тебя в твоей квартире и снова увидеть, как ты пишешь свои замечательные картины. Ну, ничего, у нас теперь будет много времени, которое можно посвятить искусству. Только пообещай, что будешь хорошим мальчиком».

[St.Absinthia]

О первом соглашусь с Нетаруэлл, иногда перегибаешь с описанием, они у тебя отличные, четкие, но когда увлекаешься вдруг отрываются от объекта и становится непонятно, к чему, собственно, относились.
Но это только в начале текста.

Такое приятное послевкусие, как в классических фантастических рассказах, сейчас такое редко встретишь.


Второе...по-моему, конец обрублен. Как-то больно все легко вышло, чую подвох. Подозреваю, что чего-то недопоняла.

[Husky73]

36-24-36

Когда меня спрашивают, что я делаю в Башне, я отвечаю просто – обитаю. Сказать «живу» было бы с моей стороны некоторым преувеличением. Да, преувеличением. По причинам, зависящим от меня лишь частично.


Пусть те, кто обитает в офисах наверху, подозревают меня. Подозрение это простое человеческое чувство, от которого так сложно избавиться. И они в чем-то правы, но я больше чем уверен, что даже они не до конца понимают истинные причины того, почему я никогда не предам их по своей воле. Хотя уверен, в их головах мысль о том, чтобы предать меня, наверняка проскальзывала и не раз.


Кажется, есть такой интересный термин – давление среды. В каком-то смысле я предан их делу наверное даже более искренне (если такое определение применимо в мире, погруженном в вечную тьму) чем они сами, рассматривающие предательство как один из крайних, но очень даже допустимых вариантов продолжения своего бытия или приобретения каких-то материальных благ. Так вот это самое давление среды гарантирует мою лояльность.


Среда там, снаружи. Она иногда взрыкивает мотоциклетными моторами, орет сотнями глоток толпы и рассыпается дробью перестрелок в кварталах погаже.


Иногда она молчаливо и упорно просачивается через барьеры. Среда должна держаться под постоянным контролем, совсем как в операционной, иначе она начнет контролировать тебя, а не ты ее. Она постоянно пытается просунуть свои щупальца внутрь и разрушить мир, который я для себя выбрал. И те, с кем у меня в жилах течет одинаковая кровь, являются одной из ключевых сил, составляющих эту самую негативную и опасную для меня среду.


В каком-то смысле я белая ворона и паршивая овца в своей огромной, хоть и не могу сказать, что очень уж дружной семье. Но в семье не без урода, а в семье, где уродства разной степени креативности стали своего рода фамильным бизнесом – я буду, пожалуй, наиболее последовательным и правильным уродом изо всех. Моя собственная внешность, моя ммм… религиозная принадлежность, если можно говорить так об этом, и мой персональный бизнес будут самой точной (как отражение в зеркале) девиацией, добуквенным отклонением ото всех норм, ценностей и оснований, принятых среди моих родственников.


Если говорить о семье и уродствах, то взять, к примеру, доктора Голдберга, моего давнишнего знакомого и практически протеже. Разумеется, он не просто гений, он настоящий волшебник со скальпелем и коагулятором в руках. Но увы, увы, Голдберг лишь высококлассный ремесленник и безупречные линии, которые создают его руки – не более чем работа усидчивого и толкового мастерового. Решающие штрихи, те самые, которые придают истинную живость, правдоподобие всей картине, наношу на холст я сам и только я сам.


Он не видит их, бедняга. Он не видит даже места, где их требуется нанести. Он не представляет, как и что нужно делать.


Да он и не может их увидеть, потому что он при всех своих талантах не понимает их сути, не слышит их и не видит тончайших причинно-следственных нитей, которые соединяют их. Он работает потея, ловя миллиметры. А я делаю это свободно, непринужденно, играючи, наблюдая как материал послушно следует моим рукам и полету моей фантазии. И должен отметить, над каким бы материалом я ни работал, мне еще ни разу не приходилось вспотеть.


Материал бывает разный. Созерцая его, поневоле становишься философом, впрочем, я точно так же склонен относить это на счет моего собственного багажа лет. И слушая мотивы, по которым этот материал сводит со мной знакомство, начинаешь видеть чуть большие закономерности.


Впрочем, это все философия и высокие мысли. В реальности дело обстоит гораздо прозаичнее и примитивнее.



Здесь, на восьмом и девятом этажах Башни кромсают и правят скальпелями лица, груди, задницы, руки, ноги и прочие фрагменты человеческого организма не исключая половых губ и нижних век. А я делаю на этом хорошие деньги, не имею перебоя в поставке материала для моих исследований и обеспечиваю тем самым свое существование.


Панический страх смерти. Я расцениваю это именно так.
Зеркало с безжалостностью и прямотой хорошего доктора сообщает – тук-тук-тук, кто там – ах, это увядание. Кому что, а тем, кого вижу я – катастрофа.


Экстраполируя я их вполне понимаю. Никто не хочет трахать обвисшую задницу и выводить в свет лицо из категории «не ближе трех метров». Это действительно катастрофа: деньги, комфорт, знакомства, все пропадает как сон златой. А уж какие проблемы у тех, кто привык продавать свое лицо…


И тут же звонок в клинику доктора Голдберга. Окей, мисс, ваша немного скисшая задница снова станет молодой и круглой, заодно подправим веки и подкачаем губы. Подпишите здесь, здесь и здесь. Окей, операция через неделю, до встречи, мисс. А вот вам, мистер, мы превратим расплывающуюся от старости физиономию со следами знакомства с бутылкой в образец мужественного, поджарого созревания с нотками аристократизма.


Множество раз я мысленно задавал им этот вопрос – неужели это стоит таких страданий? К чему этот страх изменений? К чему страх неизбежной смерти, которая проявляет себя этакими звоночками по всему телу. Ведь вы все равно отправитесь гнить в шести футах от поверхности зеленых лужаек кладбища в Брентвуде или на Моэм-айленд. Впрочем, у вас еще есть шанс превратиться в пинту серого порошка, который делают в Брентвудском крематории. Альтернативный исход, леди и джентльмены…


Еще одно поветрие – желание стать одной из тысяч одинаковых безмозглых кукол, вписывающихся в вожделенный стандарт 36-24-36 дюймов. Вдыхая запах их внутренностей или выгребая из-под их кожи руками горсти желто-оранжевого жира, часть которого предстоит еще запихнуть им в другие места, я иногда с трудом удерживаюсь от желания сотворить с очередной куклой что-то вроде того, что мои родственники делают со случайными жертвами или своими слугами.



Это было бы неразумно. Хотя особо омерзительные случаи умственного и морального уродства я нет-нет да и награждаю «бомбами» заложенными в эти произведения. И потом жадно слежу за новостями, дожидаясь, когда желтая пресса начнет публиковать фотографии разваливающихся физиономий и отскочивших носов. Уж простите старику такие забавы, в ваше время осталось так мало над чем можно похихикать…



Но я – мастер. И я не могу позволить себе работать плохо, оставьте это голдбергам и сонму их последователей разной степени бесталанности. Поэтому даже самая ходовая кукла у меня смотрится живой, естественной и натуральной, а не блистает как диван после смены обивки.


И, конечно же, есть случаи, к которым не прикасается даже Голдберг. Да-да, иногда мертвые лица тоже нуждаются в ремонте или смене, так сказать, дизайна. И эти особые случаи приносят очень важные контакты. Если посчитать условный «вес» моих связей и сети обязательств, в центре которой я сижу, то может оказаться так, что центр тяжести этой башни окажется с сильным смещением книзу.



Вы конечно же ожидаете рассказа о том, что подвигло меня ввязаться во всю эту камарилью, почему я отказался от общества своих собратьев и что вообще… Не буду ничего выдумывать – причина прозаична как сепсис во времена моей юности. Я люблю порядок и спокойное течение вещей, которые не мешают моему распорядку бытия и моим исследованиям. А те, кто управляет этим городом из этой башни, гарантируют мне этот самый порядок.


Обеспеченное существование, практически бесконтрольный доступ к банкам крови и гарантированная безопасность моих ммм… экспериментов и исследований, некоторые из которых требуются ребятам из офиса Финнегана. О чем еще может мечтать нормальный научно организованный мозг?



Так что вытаскиваем свежую папочку… Таак… 42 года, целевой возраст – 25. Скулы, коррекция формы стоп. А, что я говорил! Привести охваты к 36-24-36…

[Netaruell]

А вот этого я сразу разгадала )