Закоулки бетонных джунглей

[Netaruell]

О, да! Как же я люблю твой стиль. Ты знаешь)
Но вот это предложение: "Один – высокий, поджарый, повесивший свой темно-серый пиджак на спинку стула, под рубашкой цвета сливок, поверх которой надета «сбруя» с «глок-18», угадываются мускулы пловца или гимнаста." Я только раза с третьего-четверного поняла, что под рубашкой угадываются мускулы, до этого рубашка читалась вместе с пиджаком и было вообще непонятно. Может, конечно, 5 утра виновато)
Момент про руку с часами цепляет.

[Husky73]

Ноль

«Увы, молодой человек, но ваш стиль не востребован. Как успешный художник, вы – ноль».
«Твои знания равны нулю!»
«Для меня ты ничто – ноль! Убирайся!»
Да-да, и так, с бесчисленными вариациями, бесчисленное множество раз, во множестве ситуаций. Не знаю, тысячу, сто тысяч, миллион раз. Другой бы уже устал от этого или к чертовой бабушке свихнулся, но я лишь пожимаю плечами, и, говорят, улыбаюсь улыбкой печального идиота.
Разрешите представиться – человек-ноль. Супермен пишется с большой, а я, человек-ноль, пишусь с маленькой. Впрочем, нельзя сказать, что я ноль без палочки, у меня есть своя палочка – швабра, которой я машу с девяти до восемнадцати.
Началось все это двадцать семь лет назад, когда придурок-акушер помешал мне удавиться мамочкиной пуповиной, и мир был огорчен тем, что на свет появился Доминик Зеротис.
Зеротис… Боже мой, от одной этой фамилии можно полезть на стенку. Со времен детского сада я с неизбежностью кирпича, брошенного в голову, именуюсь различными вариантами глумления над благородным числом, обозначающим математическое понятие пустоты.
В детском саду очередной придурок, на этот раз – психолог, нашедший в других детях бездну нереализованных талантов и способностей, констатировал, что в моем случае количество талантов равно нулю. Не то, чтобы я был круглым идиотом, тот самый ай-кью у меня был совершенно среднестатистическим, но у меня не удалось найти склонности ни к одному занятию и ни одному искусству.
Школа. Охохо… Говорят, что загреметь в каталажку на дюжину лет приятнее, чем провести их в школе. В моем случае была, наверное, виновата, невнимательность. Я просто не мог заставить себя слушать учителей, а вся эта заумь, которой они пичкали наши стремительно пухнущие детские головы, от моей отскакивала со звоном. «Он невнимателен!» Фигушки. Я мог часами наблюдать, как из куколки вылупляется сияющая бабочка. Как тень ползет по полу вслед за движением солнца и танцует в воздухе золотая пыль. Как колышутся зеленые листья, какие дырочки прогрызает в них гусеница.
Даже стать плохишом у меня не получилось: со знаменитым школьным задирой и бугаем Нилом Спрингфилдом мы были на одном уровне по оценкам, но вот по массе мы с ним разнились примерно вдвое, а умению махать кулаками – в двадцать раз. Я всегда был тонкий-звонкий. Нил потом пошел в морскую пехоту и отхватил крест и «пурпурное сердце», а ногу ему, превращенную в фарш на какой-то улочке в Могадишо, отхватили хирурги.
После школы… Охохо… Когда мои одноклассники вовсю трахали моих одноклассниц, я мямлил и краснел так, что, казалось, налитые кровью уши лопнут. «Зеро на горизонте!» - орали в коридорах школы после уроков и пытались меня «сбить» бросая банки, сумки и кроссовки. Один плюс из всего этого был – местная шпана почитала меня кем-то вроде блаженного и в районе было негласное правило «Нолика не трогать, он и так неудачник».
Ясное дело, когда я умудрился все-таки получить документы об окончании школы, я был в числе последних учеников, и на дальнейшее образование можно было не рассчитывать. На вербовочном пункте, куда я пошел, вдохновившись примером Нила, сержант чуть не загнулся от смеха – такие к нему еще не приходили. «Парень, как солдат ты – ноль! Иди домой и больше ешь». Пришлось искать работу, такую, на которую могли бы взять полное ничтожество.
Разносчик пиццы. Курьер. Консьерж. «Мальчик» в отеле. Отовсюду я вылетал с треском и почти везде был один и тот же вердикт – «Зеротис, ты полный ноль!». Когда мне было двадцать один, я даже подумывал о самоубийстве. Купил, не помню уже где, старый револьвер, приставил к голове, но вместо грохота выстрела раздался лишь мерзкий дребезжащий звон: в сраной железяке лопнула боевая пружина, и мои шансы застрелиться свелись к нулю.
Но вот, года три назад, я получил эту работу. Здравствуйте, дамы и господа, я Доминик Зеротис, уборщик. Абсолютный нуль с палочкой-шваброй. Вы абсолютно не замечаете меня, успешные, занятые, деловые. Я ноль. Пустое место в серо-голубом комбинезоне, которое день-деньской шуршит где-то рядом с вами. Люди говорили при мне о чем угодно, смотрели документы, ели, пили, кстати, даже трахались в подсобке и все это не обращая никакого внимания на меня. Мистер Филдинг, начальник нашего департамента, ставит всем меня в пример – старателен, скромен, незаметен. Правда, все время забывает, как меня зовут, но это издержки того, что я – абсолютный нуль.
Да, кстати, о департаменте…
Дело в том, что я работаю в Башне. Ну, конечно, у нее есть свое собственное особое имя, которое ей дали, когда ее возвели в тридцатые, по заказу мистера Финнегана, воротилы времен «века джаза». Правда она с тех пор чаще называлась Ирландской Башней, а когда было лень говорить «айриш», говорили просто «Башня» и всем было понятно. Говорили, что если на город сбросят ядерную бомбу, Башня упадет последней – так много в ней было сверхпрочного бетона и стальной арматуры толщиной с человека.
В Башне можно было жить – это было государство в государстве, наполненное всем, что нужно для жизни нормального человека. И такие же министерства, департаменты: лифтовый, сантехнический, уборки, ремонта и так далее. На четвертом магазин недорогой одежды, сотрудникам – скидки. На трех этажах – кафешки и ресторанчики, минимаркет, скидки сотрудникам. Заболел – пожалуйте на 16й, клиники и частные врачи. Моя обшарпанная «тойота» 1991 года на подземной стоянке. Есть ремонт обуви, парикмахерская, тренажеры, часовня, юристы и проститутки в отеле с 29 по 36 этажи. Даже если помрешь, то на 7 расположено похоронное бюро, и они всегда отдадут бесплатно гроб. Через год, после того, как я нашел эту работу, я переехал на несуществующий этаж и стал жить в маленькой каморке, с окнами, выходящими как раз на крыши города, над которым господствовала Башня. И иногда месяца по 4 не выходил из Башни вообще.
Никакой платы – просто удерживается с моей зарплаты. А несуществующий этаж это 12б, который вообще-то тринадцатый, но никто не станет снимать площади на несчастливом этаже, поэтому он 12б и на нем селят кое-каких сотрудников. Так что я – часть здания, такая же как пол, стены, дверные ручки, кнопки в одном из двадцати четырех лифтов или вечно подтекающий бачок в шестом сортире на тридцать втором этаже. И я так же незаметен, как последний шуруп, вкрученный в стену офиса. На меня не обращают внимания. Что ж, прекрасная жизнь для того, кто по сути своей нуль.
Правда, у меня есть тайное и страстное увлечение. Одно из двух. Как-то я нашел оставленный кем-то из посетителей здания ящик с красками и кистями. Наверное, это был один из художников, которые закупаются в магазине на седьмом. Я притащил его в свою конуру и он долго лежал без дела, пока я, в приступе осенней хандры, не попытался нарисовать город за окном. По памяти, естественно, я изучил его до последней трещинки в кирпичах.
Я истратил на это всю ночь и следующий день ходил как зомби. Мистер Филдинг, увидев меня, сказал, что я явно подцепил грипп, и отправил меня на три дня домой, отлежаться. А я снова рисовал. Я рисовал исступленно, нанося на загрунтованный холст (я нашел его в ящике) все, что видел – до последней капли на стекле, за которым был Город. И когда я закончил – я знал, что запечатленное на холсте гораздо точнее, лучше и красивее, чем то, что попадает внутрь моего глаза, когда я вижу окно и кусок моей каморки, вплоть до хлебных крошек на столе. И с тех пор я трачу несколько долларов в неделю на краски, кисти, холст и прочие художественные нужды, рисуя по памяти лица посетителей Башни.
То, что я ноль как художник, я услышал через полгода, когда набрался смелости и отнес несколько картин одному известному критику с сорок четвертого этажа. Ну и пусть. Доминик Зеротис будет рисовать для себя – это его единственный шанс оставить хоть какой-то след. С тех пор моих картин больше не видел никто, кроме меня самого.
Да, я забыл рассказать вам о моем втором невинном увлечении. Дело в том, что я шпионю. Да-да, шпионю. Мне интересно наблюдать за людьми, слушать их разговоры и думать о них. Это как бесплатный сериал по ящику, только интереснее, потому что все играют вживую. Ну а если ты человек-невидимка, на которого никто не обращает внимания, то тебе сама судьба предназначает быть шпионом. За несколько лет я порядочно изучил башню и все ее закоулки и даже те узенькие технические лестнички, которые были проложены внутри ее капитальных стен и несущих конструкций. При желании я мог перемещаться по ней как рыба в громадном вертикальном аквариуме, в любом направлении с нужной мне скоростью и не попадаться никому на глаза.
Я знал всех неверных мужей, всех тайных пьяниц и мелких воришек, все романы и интрижки, все сплетни в здании. Это интересно, держать в голове несколько сот сюжетных линий и ждать следующей серии каждый день. Но попутно я изучил и кое-какие другие тайны, грязноватые, страшноватые и гадкие, за которые никто не погладил бы по головке. Но мне можно – я же деталь, незаметный винтик, абсолютный нуль.
На семидесятом сидят хмурые ребята из АНБ и занимаются тем, что с помощью антенн перехватывают ведущиеся в городе разговоры. Директор строительной фирмы убил свою любовницу в процессе садомазохистских игр в специальном кабинете своего офиса и спрятал тело. В отеле на тридцать четвертом регулярно собираются мафиози и делят выручку, а на сорок пятом живет наркоторговец. И так далее.
Ну, разумеется, у меня развилось своего рода чутье, потому что я знал, что в некоторые секреты лучше вообще не соваться. Такое, например, место, начиналось с 73 этажа и до самого сьюта наверху. Это был так называемый «Офис Финнегана», который строитель Башни лично спроектировал и построил для себя. Я, в душе посмеиваясь, называл его «Темной Твердыней». Ничего особенного, но я почему-то не рискую туда лезть, чутье говорит, что ничего хорошего там не находится. Хотя туда постоянно ходили люди, туда возили всякую всячину, но я почему-то был уверен, что там действительно нет ничего хорошего.
И вот, год назад я встретил Ее. То есть как встретил… В тот день, я уловил аромат ее духов, оставшийся в девятнадцатом лифте, в котором я поднимался на уборку пятьдесят третьего этажа.
Это не были обычные духи. Обычных я нанюхался, от десяти до десяти тысяч долларов за пузырек, повыносите с мое мусорные корзины и покрутитесь среди нескольких тысяч людей разного возраста и достатка. Если бы это была цепь и ошейник с шипами, как у Броди, доберман-пинчера, которого водил с собой начальник охраны мистер Джонс (который, кстати, во всем слушался своего заместителя, мистера Салливана – монументального ирландца, который почти никогда не вылезал из офиса, разве что раз в месяц вечером проходил в соседнее здание полицейского управления), то и она не могла бы приковать меня сильнее. Я просто потерял голову от ее духов.
Я никогда не думал, что способен на такое чувство. У меня, вечного нуля, и чувства-то были какие-то нулевые. Девчонки оказывались со мной, по всей видимости, по ошибке. Но здесь… Я был так ошеломлен, что не мог рисовать все выходные, и просидел целый день, вспоминая этот аромат.
Неделю спустя я услышал ее шаги, когда протирал пол в холле на третьем этаже. Это были летящие, уверенные шаги стройной и красивой женщины. И, разумеется, богатой – я осмелился оторвать взгляд от сияющего гранитного пола, который протирал веревочной шваброй, подняв его на уровень примерно двух дюймов. Туфли на умопомрачительном каблуке, с красной подошвой, которые я оценил примерно в полторы тысячи долларов (если судить по ценам магазинов в цокольном этаже) проследовали в лифт.
Я потратил почти три недели, чтобы побольше разузнать о ней. Это того стоило.
Она работала персональным ассистентом какой-то большой шишки в «Темной Твердыне». Не трахалась с ним, а именно работала. Она тратила на костюмы, платья и обувь суммы, которые я зарабатывал за год. Мистер Розенберг, ювелир с шестого этажа говорил о ней только с придыханием и закатывая глаза. У нее был потрясающий голос, который, когда я его услышал, чуть не отправил меня в нокаут. И она им умела пользоваться – однажды я услышал, как она пела, подыгрывая себе на португальской гитаре. Когда привезли ее библиотеку, грузовой лифт пришлось гонять два раза. А еще она писала картины, я видел в ее мусоре пустые тюбики.
Она стала моей манией. Я потерял десять фунтов веса и не мог прожить недели, не увидев ее мелькнувший в холле силуэт. Я сладостно обмирал, слушая по ночам ее голос, который вентиляция доносила до меня в практически неискаженном виде. Я вдыхал запах ее духов, который оставался в коридорах и лифтах так, как будто хотел всосать в себя весь воздух Башни.
Но это было редко. Все светлое время суток она, судя по всему, пропадала в офисах «Темной Твердыни», а вечера и ночи отдавала своей страстной и творческой натуре. Но у меня так и не хватало смелости поднять глаза. И я рисовал ее, ее портреты (какой я ее себя представлял), ее силуэт. И себя. Ее и себя, в тысячах ситуаций, в сотнях вариантов и мест. И я никак не мог остановиться, забросив все свои остальные увлечения.
Однажды я даже осмелился купить за двадцать долларов роскошную темную розу в магазине на пятом и, перевязав ее ажурной золотой лентой (из магазина на седьмом) вложил в ручку на ее двери.
Три месяца спустя во мне не было ни капли сожаления или сомнений, когда я совершил самый страшный и непростительный для сотрудника Башни проступок.
Я. Пробрался. В ее. Апартаменты.
Все просто. Для ходячего нуля со шваброй достать и сделать несколько копий ключей в службе безопасности не составляет никакого труда. Меня не все подозревают в наличии, не то что в наличии преступных мыслей.
Это были десять комнат, отделанных с невероятным тщанием и вкусом. Я такое видел только по телику, когда показывали дворцы всяких европейских шишек типа королей. Каждая деталь была продумана и вылизана. Каждая комната была произведением искусства.
Когда я увидел на одном из диванов на львиных ножках ее брошенное платье, я упал на колени и из моих глаз полились благоговейные слезы. Я был счастлив, я плакал, и я был счастлив плакать в ее честь. Протянув дрожащие пальцы, я прикоснулся к прохладному шелку, и это прикосновение пронзило меня как прикосновение к облезшей от времени проводке.
Я потерял счет времени. Я, маленький, ничтожный, жалкий нуль в потертом комбинезоне, находился здесь и рыдал от счастья, вдыхая воздух, которым были наполнены ее комнаты. Я запоминал и запоминал, каждый гвоздик и каждую ворсинку, чтобы унести это воспоминания с собой и запечатлеть их на холсте. У меня даже была крамольная мысль притащить холст сюда, чтобы он перед работой пропитался ароматом ее жилья.
Надо было уходить, за огромным во всю стену окном уже наступил вечер и темное покрывало Города за ним покрылось тысячами сияющих звезд. Я рисковал всем, но я не мог, я не мог, я не мог… И тогда совершилось чудо.
Черный бархатный силуэт, затмевающий огни Города выскользнул откуда-то сбоку. Был смех, нежный и сладостный, как будто на серебряные колокольчики падал бриллиантовый дождь. И раздался ее голос. Голос, который мог приказать мне что угодно и я сделал бы это, замирая от счастья.
И этот божественный голос сказал:
«Ах Доминик, а я-то думала встретить тебя в твоей квартире и снова увидеть, как ты пишешь свои замечательные картины. Ну, ничего, у нас теперь будет много времени, которое можно посвятить искусству. Только пообещай, что будешь хорошим мальчиком».